— Я не знаю, где сейчас моя жена. Она была в Дюссельдорфе. Дюссельдорф разбомбили.
— Если она в Дюссельдорфе, значит, с ней все в порядке. Дюссельдорф заняли англичане. Это уже давно передавали по радио.
— Да. Если она не погибла, — сказал Зульцбахер.
— Это, конечно, не исключено. Что мы вообще знаем о тех, кто на воле?
— А они о нас, — прибавил Бухер.
509-й посмотрел на него. Он до сих пор так и не сказал ему о том, что отца его уже нет в живых, и о том, как он погиб. Потом. После освобождения. Потом ему будет легче перенести это, чем сейчас. Он молод, и он единственный, кто уйдет отсюда не один. Он еще успеет узнать обо всем.
— Как же это все будет — когда мы выйдем отсюда? — произнес Майерхоф. — Я уже сижу здесь шесть лет.
— А я двенадцать, — откликнулся Бергер.
— Двенадцать лет?.. Ты что, политический?
— Нет. Я просто лечил одного нациста, который потом стал группенфюрером. С 28-го по 32-й год. Даже не я, а мой друг. Он приходил ко мне домой, а лечил его друг, специалист по этим заболеваниям. Нацист приходил ко мне, потому что жил в том же доме что и я. Для него так было удобней.
— И за это он упек тебя сюда?
— Да. У него был сифилис.
— А твой друг?
— Он велел его расстрелять. Мне кое-как удалось сделать вид, что я ничего не знал о его болезни и думал, будто это какие-то воспаления, последствия первой мировой. Но он все-таки на всякий случай загнал меня сюда.
— Что ты будешь делать, если он еще жив?
— Не знаю.
— Я бы его убил, — заявил Майерхоф.
— Чтобы опять сесть в тюрьму, да? — вставил Лебенталь. — За убийство. Еще десять или двадцать лет.
— Лео, а что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? — спросил 509-й.
— Открою магазин. Хороший полуконфекцион. Буду торговать пальто.
— Пальто? Летом? Лео, скоро лето!
— Есть же летние пальто! И потом, я могу продавать и костюмы. Ну и, конечно, плащи.
— Лео, — сказал 509-й. — Почему бы тебе не остаться в сфере продовольствия? Продукты будут сейчас нужны больше, чем пальто, а ты здесь в этом деле был неподражаем!
— Ты считаешь? — Лебенталь был заметно польщен.
— Безусловно!
— Может, ты и прав. Я подумаю. Например, американские продукты. Будут отрывать вместе с руками. Вы еще помните послевоенное американское сало? Толстое, белое и нежное, как марципан, с розовыми…
— Лео, заткнись! Ты что, рехнулся?
— Нет. Я просто вспомнил. Интересно — может, они и на этот раз нам пришлют такого сала? Хотя бы для нас?
— Уймись, Лео!
— Бергер, а что будешь делать ты? — спросил Розен.
Бергер вытер свои воспаленные глаза.
— Пойду в учение к какому-нибудь аптекарю. Попробую стать чем-нибудь вроде провизора. Оперировать — такими руками? После стольких лет? — Он сжал кулаки под курткой. — Невозможно. Я буду аптекарем. А ты?
— Моя жена развелась со мной, потому что я еврей. Я больше ничего о ней не слыхал.
— Я надеюсь, ты не собираешься ее искать? — сказал Майерхоф.
Розен ответил не сразу.
— Может, ее просто заставили. Что она могла сделать? Я и сам ей советовал.
— Может, она за это время стала такой страшной, что тебе и не нужно будет ломать себе голову — как и почему, — подал голос Лебенталь. — Может, ты еще будешь рад, что избавился от нее.
— Мы здесь тоже не помолодели.
— Да. Девять лет. — Зульцбахер закашлялся. — Как это все будет выглядеть, когда встретишь людей, с которыми так долго не виделся?
— Скажи спасибо, если вообще будет кого встречать.
— Девять лет… — повторил Зульцбахер. — Все уже и думать забыли.
Сквозь шарканье десятков «мусульманских» ног послышались вдруг чьи-то твердые шаги.
— Тихо! — шепнул Бергер. — Прячься, 509-й.
— Это Левинский, — сказал Бухер. Он умел узнавать людей по звуку шагов.
Подошел Левинский.
— Чем занимаетесь? Жратвы сегодня не будет. У нас один связной работает на кухне. Ему удалось украсть немного хлеба и картошки. Варили только для шишек. Тут уж ничего не стащишь. Вот вам хлеб и несколько сырых морковок. Не густо, конечно, но нам и самим ничего не досталось.
— Бергер, — сказал 509-й. — Раздели это.
Каждый получил по полкусочка хлеба и по одной морковке.
— Ешьте медленно. Жуйте как можно дольше. — Бергер дал им сначала морковь, а потом, через несколько минут, — хлеб.
— Жрем втихомолку, как воры… — пробормотал Розен.
— Тебя никто не заставляет, — лаконично ответил Левинский. — Болтун!
Левинский был прав. Розен знал это. Он хотел было объяснить, что это пришло ему в голову случайно, просто потому, что они сегодня, в эту странную ночь, заговорили о будущем, чтобы хоть как-то отвлечься, не думать о голоде, и что эта мысль как раз тоже связана с будущим. Но потом передумал. Это было слишком сложно. Да и ни к чему.
— Народ валится с ног, — сообщил Левинский хриплым голосом, все еще тяжело дыша. — Зеленые тоже. Хотят нам помогать. Пусть. Капо, старосты блоков и секций. Позже разберемся, кто есть кто. Еще два эсэсовца. И даже врач из лазарета.
— Эта скотина, — сказал Бухер.
— Мы знаем, кто он такой. Но он нам пока нужен. Мы получаем через него информацию. Сегодня вечером поступил приказ подготовить для отправки партию заключенных.
— Что? — в один голос воскликнули Бергер и 509-й.
— Этап. Отправить две тысячи человек.
— Они что, хотят очистить лагерь?
— Они хотят две тысячи человек. Пока.
— Этап… Этого мы и опасались, — сказал Бергер.
— Успокойся. Рыжий писарь будет начеку. Если что — вы не попадете в список. Сейчас у нас везде есть свои люди. К тому же говорят, Нойбауер еще думает. Он еще не отдал приказ начать подготовку.
— Им не нужен никакой список, — заявил Розен. — Они начнут хватать кого попало, как это было с нами. А список составят потом.
— Не волнуйтесь раньше времени. Все может измениться каждую минуту.
— Он говорит «не волнуйтесь»!.. — Розена трясло.
— В крайнем случае мы вас пристроим в лазарет. Врач уже на все смотрит сквозь пальцы. У нас там уже спрятано несколько человек, которым грозит опасность.
— А они не говорили, что с этой партией отправят и женщин? — спросил Бухер.
— Нет, не говорили. Они и не будут трогать женщин. Их здесь слишком мало.
Левинский поднялся.
— Пошли со мной, — сказал он Бергеру. — Я за тобой и приходил. Нужно тебя забрать отсюда.
— Куда?
— В лазарет. Спрячем тебя на пару дней. Есть там одна подходящая комната, рядом с тифозным отделением. Ни один эсэсовец не сунет туда нос. Все продумано.
— А почему? — спросил 509-й.
— Рабочая команда крематория. Они собираются разделаться с ними завтра. Это все слухи. Считают ли они Бергера одним из них или нет, никто не знает. Думаю, что да. — Он повернулся к Бергеру. — Ты там внизу слишком много видел. Пошли на всякий случай со мной. Переоденься. Сними одежду с какого-нибудь мертвого. А ему оставь свое барахло.
— Иди, Эфраим, — сказал 509-й.
— А староста блока? Вы сможете с ним договориться?
— Сможем, — вдруг неожиданно для всех ответил Агасфер. — Он будет держать язык за зубами. Мы с ним договоримся.
— Хорошо. Рыжий писарь уже в курсе дела. Драйер в крематории трясется за свою собственную шкуру. Он не станет тебя искать среди трупов. — Левинский с шумом втянул носом воздух. — Тем более, что их уже слишком много. Всю дорогу спотыкаешься о них, пока идешь сюда. Пока их всех сожгут, пройдет дней пять. А там уже будет новых хоть отбавляй. Сейчас везде такая неразбериха, что никто уже ничего не знает. Главное — чтобы тебя было не найти, если что. — По лицу его скользнула ухмылка. — В такие времена это самое главное. Подальше от греха!
— Давайте, — поторопил 509-й. — Ищите труп без татуировки.
Света почти не было. Малиновая, зловеще подрагивающая полоска над западным горизонтом не помогала. Чтобы разглядеть, есть на руке мертвеца наколка с номером или нет, приходилось ползать на коленях и изо всех сил напрягать зрение. Наконец, они нашли подходящий труп примерно одного роста с Бергером и стащили с него одежду.
— Давай, Эфраим!
Они сидели с той стороны барака, которую часовые не могли видеть со своих вышек.
— Переоденься лучше здесь, — шепнул Левинский. — Чем меньше народу будет знать твой настоящий номер, тем лучше. Давай сюда свою куртку и штаны!
Бергер разделся. Он стоял на фоне неба, как некий призрачный арлекин. Во время неожиданной выдачи белья ему достались женские панталоны, которые ему были по самые икры, и сорочка с глубоким вырезом без рукавов.
— Скажете завтра на поверке, что он умер.
— Ладно. Блокфюрер его не знает. А со старостой блока мы как-нибудь разберемся.
— Вы, я смотрю, разошлись не на шутку. — Левинский слегка усмехнулся. — Пошли, Бергер.
— Значит, все-таки этап! — Розен не мигая смотрел Бергеру вслед. — Зульцбахер был прав. Не надо было говорить о будущем. Это приносит несчастье.
